Леонид Грач
Коммунисты России ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ

О том, что не помню сама, знаю из рассказов близких

Поделится:
14:03 13 Августа 2020 г. 225

Моего отца призвали в аhмию 25 июня 1941 года, он закончил 4-ый курс Киевского политехнического института, мама закончила 4-й курс медицинского института в Киеве. Мне было 2,5 года, я была у бабушки в селе Белиловка, четыре часа езды от Киева на поезде.

Мама неожиданно для самой себя бросила какие-то дела и ночью поехала к бабушке. Приехала очень рано утром, а бабушку арестованную выводят из дома. Бабушка была арестована как жена «врага народа». Дедушка был арестован раньше, в конце 1938 года, и о нём ничего не было известно.
Бабушка успела маме сказать: "Бери ребёнка и скорее уезжай, а дом и больную прабабушку оставляй девочке-сиротке". Она уже жила у бабушки, потому что жить ей было негде.
Бабушка работала учительницей старших классов и была образованным и эрудированным человеком. Несколько дней мама не могла решиться уезжать, когда же поехала, то добиралась до Киева неделю. Железнодорожные дороги страшно бомбили. Обратный путь был тяжелейшим: то чуть не отстала от поезда, то меня потеряла, с трудом нашла. Запасенные продукты закончились, ехали голодными. Я просила котлетку, курочку, но удовлетворялась водичкой с сахаром. По рассказам мамы, я совсем не капризничала, не плакала, как будто бы всё понимала. Разговаривать со мной, по выражению мамы, можно было как со взрослым человеком.
По дороге, чтобы получить какую-то еду, мама заехала в село Веприк, где жила мать моего отца – бабуня Олена. Бабуня убедила маму оставить меня и съездить в Киев одной.
Я в это время замурзанная, грязная спала. Оставив меня на сутки, мама отправилась в Киев получить хоть какие-то сведения об отце и узнать, что будет с институтом.
На следующий день фашистским десантом была перерезана дорога между Киевом и Ростовом, поезда уже не ходили. Мамина попытка пройти пешком провалилась, Киев готовился к обороне. Студенты института пешком шли в Харьков. Мама решила остаться в Киеве, но её умная тетка убедила уходить с институтом. Тетя Валя сказала маме: «Немец долго не продержится. Ребёнок у родной бабушки, а если Киев займут, то тебя будут вербовать. У тебя отец арестован, мать в тюрьме, а ты на это не пойдешь, я тебя знаю, ты комсомолка, можешь погибнуть». Совет был абсолютно разумный и правильный. Мама пошла пешком с институтом в Харьков, затем их поездом отправили в Челябинск, где она закончила институт, летом 1942 года добровольцем, со студенческой скамьи, буквально с последнего экзамена почти со всем курсом отправилась на фронт.
Потом, в мирные годы, мама памятью возвращалась к тому времени, когда оставила ребёнка в оккупации, и скупо об этом говорила. Вспоминала об этом неоднократно, что было не характерно для её сильного характера. Она осталась хирургом и после войны и самоотверженно служила своей профессии.
Отец, Кутник Захар Федорович, в 41-м году под Измаилом раненный попал в плен, бежал из плена и пешком прошел почти всю Украину, пришел в Веприк. Здесь он был не всё время,  но я сполна получала отцовскую любовь.
Моя память трёхлетнего ребенка не воспроизводит последовательно связанной картины событий, эта память фотографическая. Одно из первых воспоминаний: зима, вокруг всё в снегу. Бабуля держит меня за руку, мы по дороге идем в толпе людей. Люди идут в каком-то зловещем молчании, никто не разговаривает, кажется, даже не дышат.
Я не понимаю, что происходит, но эта зловещая тишина толпы сохранились в памяти. Каким-то образом состояние людей воспринималось ребенком. Затем толпа остановилась. Мы с бабулей оказались не в первых рядах. Бабуля закутала меня в свою широченную юбку, чтобы я ничего не видела. Подчиняясь общей покорности, я стояла в темноте, но видно детское любопытство взяло верх. Мне удалось раздвинуть складки юбки и я увидела: несколько человек на подставках висели на веревках, головы повернуты набок. 
Вешали последнего. Понятия, что это жизнь и смерть, не было. Воспринималось всё на уровне чувств. Последний был худенький и маленького роста. Вероятно, это был подросток. Всю эту процедуру я увидела полностью. Запомнилось. Рассказывать не могу, трудно произносить соответствующие слова. Окончание процедуры и дорогу обратно не помню. 
Фотографией помню еще один момент. В нашем доме, в большой комнате, стоит много железных кроватей, стояли они в два ряда, между ними  проход. Возле стенки между кроватей моя тетя Валя, жена папиного брата. Она стояла на коленях. Прижавшись к ней, стоим мы – трое детей, я старшая. Мне тогда было 3 года, может чуть больше. Сестричка на полтора года младше меня, братику полгода. Перед нами стоит немец очень высокий в чёрном плаще, по плащу скатываются капли. На улице страшный дождь, он только что зашёл в хату. По бокам такие же высокие солдаты с автоматами. В моей тогдашней голове появилась мысль: «Солдаты с пушками, вот они какие, пушки». Эти  «пушки» занимали моё внимание. Страшно не было, потому что не было понятия о жизни и смерти. С левой стороны от «главного немца» после часового стоял переводчик. Тётя Валя громко плакала, заливалась слезами и криком в чем-то убеждала «главного немца». Нас тётя больно щипала за попки и шептала: «Плачьте, плачьте!». Вспоминая эту картину, думаю, что переводчику она доверяла. Мы же, дети, несмотря на ёё слова и болезненные щипалки, вытарищив глаза смотрели на немцев, не плакали, звука не произносили. Как началась и как закончилась эта сцена, – не помню. Живы остались все. Немцы не воспринимались, как люди. Они не были похожими на моих родных, на соседей. Они были инопланетяне. Ощущение незащищенности перед ними в памяти осталось. С удовольствием мой детский мозг отмечал, что даже бабуня (а её слушались  все, даже  её  двухметровые сыновья, а их было четверо) не властна над немцами.
Немцы были в селе не все время, временами появлялся отец. Появлялся в доме, сажал меня на шею и все делал, не отпуская меня от себя. Мне надоедало, я пыталась соскочить и убегать, иногда мне это удавалось. Помню, он топил печку, я сидела на плечах, бабуня говорит: «Роня, скинь її, вона ж тобі мішає». Папа ответил: «Мамо, вона Вам не мішає, а мені – нi». Даже воду носил, когда я сидела на плечах. Помню ещё, он поставил мамину фотографию и смотрел на неё, а меня, обняв, держал на руках. Мне было скучно, я постаралась сбежать, но он меня удержал. Ослушаться я не посмела, уснула, проснулась, было уже темно, а он всё смотрел на маму.
Лето 43-го года помню уже лучше. В нашем доме опять жили немцы, а мы в землянке, но это были уже совсем другие немцы. Они были не молодые и уже были похожи на людей, одеты были по-другому. Исчезли мотоциклы, а их утром увозили на подводах. К вечеру тетя Валя и бабуня должны были из колодца наносить воды в бочки. Немцы вечером приезжали и начинали шумно мыться прямо во дворе. В это время мы, дети, уходили за крыльцо и в маленьком уголке играли. Играли тихо. В этот уголок заглядывали немцы, заговаривали с нами, иногда предлагали маленькие шоколадки. Мы ничего никогда от них не брали. Это я помню очень хорошо. Не было желания съесть эту шоколадку и вкуса немецкого шоколада я не знаю. Никто из взрослых нас не учил не брать что-нибудь от немцев, это было для нас естественно. Один немец вырезал нам корову из дерева, поставил её на дощечку с колёсами, которую можно было возить на веревочке, но корова так и оставалась стоять в одиночестве. Когда же немцев прогнали, мы с удовольствием возили эту корову. Игрушек-то не было.
Осенью помню ночные воздушные бои. Было очень страшно, шум ревущих моторов слышался над самой крышей. Полохи огня и пулеметные очереди озарили небо.
Казалось, что самолёты снесут наш дом. Немцы еще находились в селе, но в нашем доме их не было. Во время такого ночного воздушного боя несколько женщин-соседок привели к нам в дом раненного нашего лётчика, вероятно, он с парашютом приземлился на наш огород. Лётчик не был молодым, так мне показалось. Довольно шумно обсуждали, что делать. Мы вылезли с печки и с любопытством  смотрели на лётчика. Увидев нас, он стал кричать: «Уведите меня, здесь дети!». Мне было очень жаль лётчика, казалось, он не только за нас переживает (в селе еще находились немцы). Он кричал от боли. Его коленка была вся в крови, брюки порваны. Его поспешно увели. Больше ничего о том лётчике не знаю.
После освобождения нашего села, все население временно эвакуировали. К нам пришли военные и было велено нам уезжать. Бабуня в довольно резкой форме сказала: «Я здесь родилась, здесь и умру». С ней начали разговаривать тоже в резкой форме, но старший офицер сказал: «Пусть старуха остаётся».
Нас же вывозил дядя Дорош, железнодорожник. Дети в дороге спали в закрытой повозке. Я проснулась, когда нас остановили для проверки документов. Высунувшись из повозки, я вдруг увидела людей, у которых были не лица, а хоботы, как у слонов. Разговаривали они, как люди. Было очень удивительно, но не страшно. Голоса были доброжелательными, даже какими-то заботливыми. В голове мелькнула мысль:«Вот какие люди бывают». Вдруг они стали снимать эти  «хоботы» и к моей радости превратились в обыкновенных людей. «Хоботы» остались висеть у них на груди. Только спустя много лет я поняла, что это были противогазы. Удивительно! Ожидали химическую атаку?
Помню день, когда отец должен был уйти в армию – воевать дальше. Войну я воспринимала, как норму жизни, считала, что когда я вырасту, рожу ребенка и пойду воевать. Ведь мои папа и мама воюют.
Утром он рассказывал мне и моей двою-
родной сестрёнке сказку. Когда сказка стала страшной, я стала реветь. У сказки был счастливый конец, но мой рев не прекращался весь день до самого вечера, когда мы с бабуней проводили отца в военную часть. От моего плача у отца испортилось настроение, он стал мрачным. Такими мы с ним были в свой последний день, проведенный вместе. Отец погиб в первых боях.
Примерно через месяц после ухода отца с фронта приехала мама. Она зашла в дом вся в снегу – в бушлате, в ватных штанах. Это было очень неожиданно. С криками радости тетка и бабуня бросились к маме со словами: «Лора, мама! Лора, мама!». Я не двинулась с места. В голове отчетливая мысль: «Приехал какой-то дядька, а  мне говорят, что мама». К маме на руки я пошла только после того, как она переоделась в платье. И первое, что я ей сообщила: «Мама, а у нас тут немцы были и людей вешали».
Бабуня была поражена, она думала, что я не видела, или не помнила. Мама для меня была непонятна, я не понимала её поступки. Дело вот в чём. В нашу хату на следующий день пришло много народу. Люди стояли друг возле друга – их было очень много. Маме задавали бесконечное множество вопросов о фронте, о службе, о войне. Эти люди уходили, изба набивалась другими людьми. В этой истории всё бы ничего, если бы не конфеты, которые привезла мама. Конфеты в бумажках! Я потом узнала от мамы, что привезенные конфеты ей собрали солдаты и офицеры, раненные бойцы из прифронтового госпиталя. Узнав, что доктору дают отпуск для поездки к маленькой дочке, все, кто знал об этом, стали откладывать конфеты из своего питания. Когда мама отправилась в дорогу, большим удивлением для неё были эти «сэкономленные» конфеты.
И когда в дом стали приходить люди со всего села, для каждого ребенка передавалось по 4 конфеты. (Во жадюга, прошло 77 лет, а я помню 4  конфеты). Мне было жалко этих конфет. Я думала: «Зачем привезла эти конфеты, если всё раздашь?». Сейчас мне стыдно за эти мысли, но что было, то было. Я тогда не могла знать, что с этой маминой чертой мне нужно было жить долгие годы. Маму я похоронила два года тому назад на Симферопольском кладбище рядом со своим мужем. Ей было 100 лет и 2,5 месяца.
Это был удивительный человек. Она и сейчас представляет для меня загадку, которую я видела за её неординарными поступками.
Летом 44-го года через нашу улицу проходила длиннющая колонна пленных немцев. Это были те высокие немцы, которые мне когда-то казались не людьми, а каким-то другим видом. Сейчас же они шли в какой-то линялой одежде, сгорбившись, опустив головы, не смотрели по сторонам. По всей улице против своих дворов стояли женщины и старики. Кто-то из мальчишек бросил в немцев камень, другие дети молниеносно присоединились, стали забрасывать пленных комьями земли и камнями. Немцы не реагировали. В их фигурах чувствовалась обреченность, может быть, чувство вины, но того высокомерия, с которым они пришли, не было. Соседский дед заругал нас, мы не ослушались, прекратили.
После войны началась совсем другая жизнь. Мама забрала меня  из Веприка, новая семья, встреча с бабушкой, которая была освобождена в 1944 году.
Я ярко помнила всю свою долгую жизнь. Детство выступает ярче всего, может потому, что оно было таким трагическим, может быть потому, что это детство.

Л.И Кузнецова, 
дочь Аллы Петровны Пасечной.

 

Архив